Священник крестил красные звёзды.
Они были одинаковыми, под трафарет вырезанными, как одинаковыми оказались и серебряные пирамидки, названные в сельской кустарной мастерской памятниками. И таблички, без разбору приваренные местным сварщиком дядей Сашей , тоже были для всех одни и те же: «Неизвестный солдат».
Хоронили погибших.
Не из ржавых ржевских болот или бескрайних брянских буреломов предавались земле останки ратников-бойцов-воинов образца 1941-45 гг. С круч крутых кавказских вывезены воины-солдатки-мальчишки, но уже рождения конца XX века. И не найденные следопытами, а отданные для захоронения медиками и прокуратурой. Без имён и фамилии. Безымянными. А потому – вроде как бы ничьими…
А всего-то и нужна была самая малость, чтобы миновала их подобная участь – останься от человека хоть какая-то зацепка. Например, котелок с нацарапанной ножом фамилией. А лучше – медальон с биографическими данными. На худой конец – жетон с личным номером.
Да только уходившие первыми в Чечню полки и бригады менее всего думали о котелках и кашах: в спешке побросали в рюкзаки вперемешку с пачками патронов и гранатами сухпайки, а в них сплошь – одноразовая пластмассовая посуда. Она первой и плавилась. Впрочем, в том аду, что испытали вошедшие в Грозный войска, плавились и котелки: находили потом алюминиевые расплавленные сгустки. Тут царапай не царапай, всё равно ничего не выгадали бы солдатики.
И с медальонами полная промашка вышла: полвека после Великой Отечественной тыловики занимались всем, чем угодно, только не возможностью сохранить имя солдата. Так и не придумали для идущих на войну медальоны. Считали – мелочь. Или ленились. А скорее всего, просто не верили, что понадобятся.
Жетоны же с личными номерами рядовому и сержантскому составу вообще не положены. Только офицера и контрактникам. Потому, как ни крути, а послали армию в Чечню не штучным товаром, а простой солдатской массой.
Так и гибли – массой…
А ещё научились, говорят, определять родство по ДНК и анализу крови. Всё бы хорошо, да только у некоторых погибших даже кровь выгорала. Дотла, оставляя человеку лишь горсточку пепла. Поди узнай по ней, кто ты, солдат? Чей? Какого роду-племени, полка-дивизии?.. Словно насмехаясь, война отбросила всех в каменный век, оказавшись выше человеческой цивилизации и её достижений, выше лабораторий с их электронной начинкой, химических препаратов и компьютерных баз данных. Родные и известные до последней черточки сотням людей, любимые и желанные, солдаты в первую чеченскую кампанию умирали неизвестными…
И лежали потом нераспознанными останками в ледяных рефрижераторах Ростовской военной лаборатории. Под номерами. Долго лежали. Годами. Получилось – до скончания века. Двадцатого. Их, в большинстве своем тоже двадцатилетних, могли, готовы были забрать матери, не дождавшиеся своих сыновей после войны – но не выдавали. Не положено известным отдавать неизвестных.
Так и хоронили. За счёт государства – и подешевле. Геройски погибших – но подальше от телекамер, политиков, любопытных и туристов. На окраине Москвы, на бывшем сельском кладбище. Хорошо, что хоть название оказалось утешительным – Богородское…
– Храни вас Господь, – крестил звёзды, людей, небо с кружащим вышине аистом, свежие могилы местный священник.
Автобусы Министерства обороны привезли седых, не по возрасту стареньких, словно умерших вместе с пропавшими сыновьями, родителей. Тех, кто не нашел своих детей ни среди живых, ни среди мёртвых, ни в списках пленных, ни в холодных ростовских камерах. А «пропавшие без вести» – они могут быть и среди любого «Неизвестного солдата». Верьте, что своего. Надейтесь, что где-то здесь…
Отцы ещё держались. Многие служили сами и знали: солдата на войну посылают не командиры – политики. Командиров тоже посылают умирать, и среди этих, неизвестных, они тоже наверняка лежат. Несмотря на выданные жетоны. А история, хотя и недолгая, но уже подтвердила: погибали русские парни на Кавказе не зря. Зачастую глупо – но не зря. Потому что вроде остановили заразу, поползшую по стране. Перестали бояться вестей с юга…
И только матери, небесные русские женщины, бросались от ямы к яме. Где мой? В которой? Где упасть? Где замереть-остаться? Какой холмик становится родным – вместо сына? Успеть, успеть оказаться рядом в самый последний его миг на земле. Фуражечки новые прибиты к красным крышкам, а на последних снимочках они в шапках стояли. Зима была… Здесь? А вдруг здесь? Среди всех неизвестных – какой её? Ну подскажите же кто-нибудь!!!
Падали обессиленные, там, где подгибались ноги. А может, как раз у своего? Или всё так же, через одного? Через два? Они доползут, только скажите…
– Скажите! – вставали, щупленькие, крохотные, на краю могил женщины и вдруг находили в себе силы поднять за грудки офицеров салютного парадного полка – сплошь подобранных под два метра гренадёров.
Но плакали те вместе с матерями, проклиная свою миссию. Обмирали рядом и сельские старушки, подошедшие из соседних деревень помянуть и своих мужей, женихов из Великой Отечественной, тоже лежащих где-то под такой же табличкой.
– Помяни, Господи, здесь лежащих, – продолжал ходить священник вдоль новеньких, выровненных, словно солдатики в строю, могил: на Руси они никогда не переводились – воины и священники. Читал громко, нараспев, словно с высоким небом разговаривал. – Помяни и тех, кого мы не помянули из-за множества имён. Или кого забыли. Или чьи подвиги не знаем. Но ты, Господи, знаешь всех защитников России и помяни каждого. И вознеси их в селение праведных.
Гремел салют – в память.
Шла молитва – за упокой.
И кружил в небе аист. Высоко – там, где теперь парили и успокоенные наконец-то солдатские души. Которым уже не нужны были ни бирки, ни метки, ни нацарапанные ножом имена…
– Аминь!
Николай Иванов