Мои детские воспоминания о войне не покидают меня всю жизнь. Они живут вместе со мной, иногда уходя, потом возвращаясь с новыми подробностями… Моя радушная бабушка Матрена Федоровна, день освобождения города, узкая краснодарская улочка, на которой стоял бабушкин дом, вековая груша, укрывающая весь двор и половину улицы, добрые, славные соседи…
Первые, страшные, по-детски не осознанные впечатления о начале войны.
Жаркое лето 41-го года… Я с детским садом в Салтановке. Это лесной бор, где всегда отдыхали работники Могилевской шелковой фабрики. В середине 30-х на эту фабрику после окончания вуза был отправлен мой отец. Здесь в 1939 году родилась моя сестренка – Елена Прекрасная. Имена нам давал папа, вкладывая в них желанный смысл.
Дом наш всегда был полон друзей. Мама, веселая, остроумная и доброжелательная, была всегда душой кампании. Театр и лошади были мамиными хобби. Драмкружок занимал большую часть ее жизни. А лошади были ее любимцами. Донская казачка, уже с пяти лет она ездила верхом.
До войны мы жили радостно и интересно. Счастливое время… За две недели до начала Отечественной папа вернулся из Брест-Литовска, где проходил военные сборы. Это был первый подарок судьбы.
Конец июня, солнечное южное утро. Мы гурьбой высыпали на опушку леса и разбежались по ржаному полю, усыпанному яркими голубыми васильками. И вдруг загудели самолеты. Солнце слепило глаза. Вскоре белые купола парашютов замелькали в небесной голубизне. Мы радостно замахали букетами. Резкий, встревоженный голос воспитательницы заставил нас обернуться. Лицо Анны Сергеевны исказилось от испуга. Она побежала в лес, увлекая нас за собой. Мы не поняли, что случилось, но ее страх передался нам, и мы, не раздумывая, бросились за ней. Бежали молча, стремительно, не выбирая дороги. Прошло всего несколько минут, и к нашему лагерю подкатили два крытых грузовика. Нас посадили в машины. Не успели мы тронуться, как я увидела маму, скачущую на лошади. В городе уже знали, что в Салтановке немцы выбросили десант. Как потом говорили, он был окружен и уничтожен.
Из Могилева наша семья эвакуировалась буквально накануне оккупации. На Кубань ехали долго в товарных вагонах, под бомбежкой фашистов. До Краснодара добрались только через два месяца. Надеялись, что туда война не докатится. Мама по приезде в Краснодар пошла работать в госпиталь. У нее благодаря моему появлению на свет было неполное высшее медицинское образование. Всю войну, от Кавказа до Будапешта, моя мама Тамара Ефимовна Катрахова (Тищенко) прошла в звании старшего лейтенанта. У нее было много наград, но больше всего она гордилась медалью «За отвагу», которую считалась почетной солдатской наградой.
Папа, Александр Клементьевич Катрахов, окончил Московскую военно-химическую академию. Однако кадровым военным он не стал. Войну он прошел в чине капитана инженерных войск, наводивших мосты и переправы. Как и мама, он начал войну на Северном Кавказе, но закончил ее …в Китае.
Лето 42-го выдалось урожайным. Сад ломился от обилия фруктов. Немцы приближались к городу. Нас с сестрой разделили: я осталась у бабушки в Краснодаре, а Алену отвезли к родителям мамы в станицу Медведовскую.
9 августа 1942 года стало скорбным днем для меня и всех жителей города. Я в саду, вдруг меня окликает мужской голос – под абрикосом лежит раненый солдат, пытается перевязать себя собственной рубахой. Он просит позвать кого-нибудь из взрослых. Я бегу во двор, там – никого. Бабушка, тетка и дед стоят за воротами. Я подхожу к ним – трясу бабушку за подол – она не обращает меня внимания. Я тереблю тетку, она тоже не откликается…
И тут я вижу: с обоих концов переулка движутся навстречу друг другу немецкие мотоциклы с колясками, в них – солдаты, вооруженные до зубов… Меня переполняют ужас и страх.
Один мотоцикл останавливается около нашего дома. Солдаты спрашивают: есть ли русский солдат? Бабушка отвечает, что нет. Но они идут во двор, в дом, на горище, в сарай. В страхе, что сейчас найдут моего солдата, хожу за ними по пятам, как заколдованная. Они идут в сад, в оцепенении я слежу за ними со двора. К моему удивлению и облегчению, в саду никого нет. Непонятно, куда мог деться раненый солдат!
Наши отступали к Кубани, пытаясь переправиться через реку. Но даже здоровым солдатам было не под силу переплыть бурную реку, находившуюся под постоянным обстрелом немцев…
Я так и не узнала о судьбе раненого, но меня успокаивает только одно: его немцы не нашли. И никто не говорил потом в округе о том, что нашли солдата и расстреляли… Прошло столько лет, но помнится все до мельчайших подробностей.
К нам на постой немцы не встали. Моя тетка Анна, сестра отца, была очень худой и бледной. Кода приходили немцы, она начинала кашлять, и бабушка говорила немцам, что у нее туберкулез. Брезгливые фрицы не рисковали размещать у нас офицеров (на квартирах почему-то немцы размещали только старших по званию).
Спустя несколько дней после взятия города к нам во двор зашли несколько немецких солдат и стали требовать у деда Климки достать им с дерева спелых груш. Дед, долго не раздумывая, обматерил непрошенных гостей. А те, не зная по-русски, прекрасно все поняли и бросились на него с прикладами. Дед упал, его лицо было в крови. Бабушка стала кричать: «Проклятые фашисты!». Я в страхе выскочила за ворота. По переулку шел высокий немецкий офицер. Он прошел мимо меня в наш двор. Отчитав и прогнав солдат, он обратился к бабушке на очень плохом русском языке: «Матка, а чей киндер?». Бабуля ответила: «Это моя внучка, а невестка и сын воюют против вас!». Я не знаю, что он сказал бабушке, но последнюю фразу поняла: «Тебя и киндер будут убивать, если ты так глупо говоришь. Пожалей киндер». Этот офицер оказался главврачом военного госпиталя, размещенного в общественной бане. Кажется, его звали Вальтер. Он проникся симпатией к бабушке и стал наведываться к нам, сообщал последние новости, меня угощал сладостями.
А бабушка и «киндер», правда, вскоре суть не погибли. Помог, как всегда, его величество случай. Кто-то сказал: «Случай – это язык Бога». Мне кажется, в то время этот язык был единственным. На этом языке с нами, детьми, говорила суровая жизнь, всю жестокость которой мы не могли вместить в себя…
Мы с бабушкой отправились на Сенной рынок, который находился на другом конце города. Это был конец января 1942 года, и мы уже знали от доктора, что немцы терпят поражение под Сталинградом.
Мы долго бродили по рынку, и вдруг начался переполох. Мгновение – и базар оказался оцеплен солдатами и полицаями. Бабушка схватила меня за руку, пытаясь бежать, но прорваться через цепь ограждения было невозможно. Нас выстроили в колонну и в сопровождении конных полицаев и немецких солдат повели по Красноармейской улице в сторону городского сада. Никто не понимал, что происходит, и куда нас ведут: то ли хотят отправить в Германию, то ли хотят убить…
Вдруг пожилой мужчина рядом сказал: «Скоро справа будет арка, бежать надо туда. В арку лошадь не пройдет, а за нами никто не погонится, иначе все разбегутся. Передайте по цепочке». И, как только мы приблизились к арке, мужчина побежал первым. Бабушка потащила меня за руку. За нами устремились другие. Вслед неслись крики. Мы выбежали на параллельную улочку и рассыпались по дворам. Хозяева домов мгновенно попрятали беглецов. Мы с бабушкой оказались в подвале, где просидели около двух часов, дожидаясь, пока все утихнет.
Потом стало известно, что эту колонну привели к городскому саду и погрузили в машины-душегубки. Механика убийства была проста: как только машина трогалась с места, в заполненный людьми кузов поступал удушающий газ. И пока душегубка доезжала до танкового рва, который вырыли сами горожане для защиты города, в кузове все уже были мертвы… Так же были уничтожены больные из психиатрической лечебницы, еврейское население города и даже маленькие больные дети.
Все трагедии и страхи оккупации продолжали жить в моих снах. Но то, что произошло накануне освобождения города, не может присниться даже в самом страшном сне. Задушенные в душегубках, повешенные на улице Красной, расстрелянные во время комендантского часа – все это померкло по сравнению с тем, что сотворили гестаповцы. Истерзанных, еще живых заключенных облили какой-то жидкостью и зажгли. А чтобы заглушить нечеловеческие крики, вокруг квартала поставили репродукторы, извергающие бравурные марши. Когда наши освободили город, мы с бабушкиными друзьями пытались разыскать родственников среди сожженных тел. Зрелище было невообразимое. Близких можно было опознать по уцелевшим ступням.
Немцы умели не только изощренно убивать и мучить, они устраивали нам и душевные пытки. Однажды фашисты объявили по всему городу, что завтра из-за Кубани по деревянному мосту поведут наших военнопленных. Собрав все, что было съестного в доме, люди отправились к этому месту в надежде накормить, а может, и встретить родных. Расположились на двух пригорках и вдоль дороги, ведущей от моста. Ждали до самого вечера. Солнце пошло к закату, и вдруг раздался грохот. Вместо долгожданных родных наших солдат мимо нас нескончаемым потоком шли немецкие солдаты – сытые, веселые, довольные, с головы до ног обвешанные оружием. А мы с недоумением и горечью смотрели на своих врагов, так и не понимая до конца, как нас изощренно обманули. Оказывается, немецкие кинооператоры засняли на все это на пленку, а потом показывали в своих киножурналах, исказив подлинный смысл происходившего. Так рождались мифы о том, как русские встречали своих немецких «освободителей».
При всех печалях и трагедиях тех дней случались и подарки судьбы. При немцах возобновилась служба в Красном (Свято-Екатерининском) соборе. Был какой-то большой православный праздник. Мы с моей подругой Риммой Качалиной и ее бабушкой пошли на литургию. Помню запах ладана, просветленные лица людей и поразившие меня витражи на стеклах самых верхних окон храма. В лучах солнечного дня – Христос в светлых одеждах, идущий к небу, а с двух сторон две прекрасные женщины. Это были Екатерина и Варвара- великомученицы. Во время причастия я подошла к чаше. Священник, не увидев на мне креста, спросил меня: «Девочка, ты крещеная?». – «Нет», – ответила я. И он попросил меня отойти в сторону. Я была страшно обижена: всем можно, а мне нельзя!.. С громким плачем я требовала, чтобы меня причастили. Успокоить меня не удавалось. Служба закончилась. Ко мне подошел священник (только недавно я узнала, что это был отец Серафим), попросил утихомириться и пообещал меня окрестить. Случилось только чудо – меня крестили, исповедовали и причастили. Моей крестной матерью стала бабушка моей подруги Риммы. Было мне тогда девять лет.
Спустя годы, перебирая в памяти разные эпизоды моей жизни, я поняла, что это благостное событие во многом определило мою дальнейшую судьбу. Теперь я была хранима, защищена и ведома.
Многое осталось в памяти событий тех лет, но день 12 февраля 1943 года запомнился особенно. Помню шелковицу, что росла на углу моего Черноморского переулка, и соседский двор, где судьба мне уготовила новый подарок.Начался этот день странно. Я спала на печке, но проснулась от холода. Смотрю, в доме никого. Где бабушка, дед? Дверь настежь. Я спускаюсь с печки, выходу во двор. Раннее утро, часов шесть, светает. Выхожу на улицу. Переулок как вымер… Я подумала, что всех угнали немцы, и я осталась одна.
Дохожу до шелковицы, поворачиваю за угол – навстречу человек в погонах, но не в немецких, а в каких-то незнакомых. Кто этот солдат? Увидев мое растерянное лицо, он заулыбался: «Дочка! Наши пришли!». Я повисла у него на шее! Он прижал меня к себе.
И вдруг – автоматная очередь. Уже в следующее мгновение мы очутились на земле. Все произошло так быстро, что я даже не успела испугаться. А мой спаситель сказал мне: «Считай, дочка, мы с тобой сегодня родились еще раз». Откуда-то взялись наши солдаты, побежали в тот двор, из которого стреляли, и вывели оттуда трех немцев и двух румын…
Мой солдат сказал, что живет на Адыгейской Набережной, в квартале от нашей улицы, и что с финской войны не был дома. Он обнял меня еще раз и ушел.
А я побежала дальше. Наконец, на улице Карла Либкнехта я увидела толпы людей. Жители города встречали освободителей. По дороге бесконечным потоком шли наши солдаты. Время от времени радостные люди куда-то уводили солдат: лишь потом я поняла, что их приглашали к столу, угощая всем лучшим, что было в доме.
В порыве радости я вошла прямо в колонну солдат. Все они для меня в этот момент были для меня родными, всех их хотелось обнять. Кто-то поднял меня на руки, и вдруг откуда-то я услышала мамин голос: «Соня! Сонечка!». Я смотрела во все глаза, но маму не видела. Я повернулась: сзади на тротуаре двое солдат расчищали путь маме. У нее была перевязана рука, она продолжала звать меня. Я кинулась к ней! Это было как сон. Нас освободили! Первый наш солдат, автоматная очередь, мама… До сих пор меня преследует уникальность событий того дня! Меня освободила мама! Это ощущение счастья навсегда осталось со мной.
Но на этом события того незабываемого дня не закончились. Мы пришли домой. Мечтой мамы было помыться, бабушка поставила на печку ведро воды. За столом у нас сидели солдаты, которых бабушка угощала кукурузной кашей с постным маслом.
Вдруг в дом прибежали соседи и рассказали, что у них в колодце спрятались немцы. Они хотят сдаться. Соседи попросили маму отвести пленных в комендатуру. Бабушка вцепилась в маму: «Тамара, никуда не ходи, вдруг немцы вернутся, что будет с нами?!». Но мама пошла, а я – за ней. Немцы, вышедшие из соседнего двора, стояли на улицу. Мы с мамой и толпой детворы направились в комендатуру. У мамы был маленький наган. Навстречу нам шла женщина в форме, она была старшей по званию, и мама доложила, куда ведет немцев. Женщина отпустила маму домой, сказав, что отведет немцев в комендатуру сама.
Мы, дети, пошли за этой процессией. Немцев было человек пять-шесть. Помню, что один из них был очень молод. Женщина вела пленных не в сторону комендатуры, а к железнодорожному мосту, около которого было замерзшее болото. Шли они молча. Мы с любопытством следовали за ним. Неожиданно женщина сняла с плеча автомат и прямо на ходу стала стрелять в пленных. Молодой солдат упал и пополз к ее ногам, но она продолжала стрелять. Мы были потрясены… Лишь потом я узнала, что у этой женщины семья была сожжена в гестапо.
Такой был день.
Через три часа мама ушла догонять свою часть. Мы расстались с ней на углу переулка, у той самой шелковицы. Мама сказала, что вернется завтра. Я три месяца каждый день ходила на этот угол ее встречать. Но вернулась она только через два года… Вернулся отец. Были живы бабушка, дед, я, моя сестра! Казалось, счастью теперь не будет конца! Но все сложилось иначе. Война стала не только временем страха и человеческих утрат, но и разрушительницей будущего. Мама и отец расстались сразу после войны. Для меня это стало катастрофой: они выжили, но лишили нас самого ценного… Я очень любила отца. И детство мое прошло в его новой семье, но сердцем я всегда оставалась с мамой.
Чего только не было в жизни, но всегда со мной были те ощущения, что я пережила в детстве: руки того солдата, что спас меня от шальных пуль, бабушка с ее трогательной заботой обо мне, моя героическая мама, которая так чудесно появилась в день освобождения города, а потом, два года спустя возвратилась с Победой… А еще мне никогда не забыть те события моей жизни, что я назвала языком случая. Язык Случая, может быть, и, правда, тот язык, на котором Бог говорит с нами?
Софья Катрахова
13 апрель 2011 /