– Здесь! Здесь! – он чуть ли не с радостью застучал пальцем по стеклу. – Стадион «Динамо»! Смотри, Рике, вот здесь я шёл тем маршем!
Рике – собственно, Ульрика, его жена, приехавшая вместе с ним из небольшого Бад Орба в Москву, – смотрит на серые стены трибун с любопытством. Но и не больше.
Генрих ещё работает таксистом у себя в Бад Орбе. Хотя, в общем, давно может быть на пенсии – ему уж под семьдесят. Достаточно обеспечен. Большой дом, достойная обстановка, денег, как сам говорит, достаточно. Во всяком случае, хватает на то, чтобы занять весь двор клетками с десятками, а то и сотнями птиц. Генрих имеет не самое распространенное хобби – собирает певчих птиц со всего мира. Недешёвое хобби.
Но самое примечательное – то, как он ответил на вопрос: «Зачем такое сложное и дорогое занятие?». «Может быть, это смешно. Но птичьим пением я всегда хотел заглушить рёв войны в ушах». И добавил, словно оправдываясь за резанувший слух пафос: «Я ведь был истребителем танков…».
Типичная – и в то же время – не типовая судьба того, кого мы так долго – и справедливо! – называли немецко-фашистскими агрессорами.
22 июня он был в первых рядах вторгшихся германских войск.
Не типично то, что Генрих дожил до конца войны: среди немецких солдат, встретивших тот летний рассвет на поле боя, до майской ночи с восьмого на девятое мая четыре года спустя дошло не сильно больше, чем наших.
Не типично и то, что Генрих умудрился попасть ещё и в штрафную роту. У себя, у немцев. «Не думай, не за плохое обращение с вашим гражданским населением!» – поспешил он уточнить. Дисциплина подкачала, говорит. Правда, не уточняет, в чём подкачала. Лишь криво улыбается: «Мы были пушечное мясо. Так называемые полевые штрафные части. У нас их называли Himmelfahrtskommando – „команда для путешествия на небо”. Нас использовали на самых опасных работах. Мне попало – танки ликвидировать. Кое-кому – минные поля расчищать. А кое-кому – вообще страшное – с партизанами воевать».1-й мотострелковой дивизии НКВД имени Ф. Э. Дзержинского – тогда он располагался где-то в районе Триумфальной площади.
В общем, прошёл Генрих через штрафбат. И показал себя настолько хорошо, что его, можно сказать, оставили в роли «штрафника» навсегда – он так и остался истребителем танков. В общей сложности, на счету Генриха пять наших танков. «Война была», – не оправдывается он. А потом он угодил в плен. Тогда и «прогулялся» по Москве.
– И перед маршем собирали нас здесь, – говорит он. – На ипподроме.
Точности ради, надо сказать, что сосредоточение военнопленных перед конвоированием через Москву происходило в двух местах: на ипподроме и на плацу
– В плен меня взяли незадолго до этого марша, – говорит Генрих. – В Белоруссии. Сдаваться-то мы не хотели. Думали, русские пленных сначала пытают, чтобы всё рассказали, а потом расстреливают. Все в это верили, потому что видели, как русские дрались – героически, с таким безразличием к жизни, что типично для русских… это безразличие к жизни порой пугало нас… А уж по отношению к нам, врагам, и вовсе всего можно было ожидать…
Но всё получилось само собой: нас обошли на соседнем участке, мы начали отступать и на лесной дороге буквально упёрлись в большую колонну русских. Они первые нас увидели. Бегут, кричат: «Хенде хох!».
В общем, смысла не было сопротивляться. Молили бога только о том, чтобы русские сами не начали стрелять. Но они были настроены миролюбиво, отобрали только оружие, часы и отправили в тыл. Офицера нашего только у себя задержали, повели к русским начальникам. Не знаю, что с ним потом стало.
Ну, потом целый день шли на восток. По пути к нам присоединяли других пленных. В общем, видно было, что большая катастрофа на фронте. Потому, наверное, и русские мирно к нам относились – они наступали без боя, а это всегда солдата радует. А после тяжелого боя могли и пристрелить. За убитых товарищей мстили. Бывало такое…
Генрих не договаривает, но и так понятно, где он мог такое видеть, – на «своей» стороне фронта…
– Зато ближе к тылу, – продолжает он, – стало больше злых русских. Подбегали, били… Отбирали, что ещё оставалось у нас. Ну, тыловики все такие…
Долго шли. Потом дошли до какой-то станции, остановились. Подошёл паровоз, погрузили нас в товарные вагоны, повезли. Три дня везли. Кормили раз в день. На станции встанем, дверь вагона приоткроют, крикнут: «Эй, фашицки, хунгер? Давай двоих за едой!». Ну, двое с ним уходили, потом приносили котелок, хлеб. Делили уж сами. Мало, конечно, кормили… Но я потом видел, в плену уже, что русские гражданские тоже голодали. Так что и на том спасибо было, что давали.
Привезли, как оказалось, в Москву. Мы, конечно, не знали, что нас для такого знаменитого спектакля назначили.
На ипподроме мы дня два или три сидели, уж не помню. Пожарные воду привезли. Но хватало только, чтобы попить. Умыться, помыться – уже нет. А многие страдали от поноса. Очень благоухали.
Форма грязная – все были в том же, в чём в плен попали. Ну, если чего-то не отобрали по дороге – сапоги там, ещё что. У кого даже куски автомобильной шины вместо обуви были.
Все гадали, для чего нас тут собрали. Самое разное предполагали. Большинство думало, что в Москве работать будем – дома строить или развалины разбирать.
Кстати, мы когда шли, я ещё удивлялся – неужели Москву не бомбили? Практически не было видно разрушений.
Потом всё изменилось. Вдруг, вечером, дали усиленный паек – хлеб, кашу, даже сало. Велели привести себя хоть в какой-то порядок. Но фактически сделать было нельзя ничего – ни иголок, ни ниток ни у кого не было. Да и не хотелось по команде большевиков прихорашиваться. Единственное, что все поняли – что предстоит что-то важное для русских. Поговаривали даже, что сам Сталин к нам пожалует посмотреть на нас…
Утром было ясно и солнечно. Русские забегали: «Давай! Давай!» «Стройся!» – кричат. Встали в шеренги. Издалека музыка звучит, какой-то русский марш. Кто-то из пленных пошутил: «О! Это московский марш! Как раз для нас!». Посмеялись, а так ведь оно и вышло! Прошли мы московским маршем…
Что малоизвестно – колонн, шествующих по Садовому кольцу, было две. Причем шли они в противоположных направлениях. Колонна военнопленных с Московского ипподрома двигалась по маршруту: Ленинградское шоссе, улица Горького, площадь Маяковского, Садово-Каретная, Садово-Самотёчная, Садово-Черногрязская, улица Чкалова, Курский вокзал. По этому маршруту прошло 42 000 военнопленных, в том числе колонна военнопленных генералов и офицеров численностью 1 227 человек, из них 19 генералов и 6 старших офицеров (полковники и подполковники). Движение колонн военнопленных на этом маршруте продолжалось 2 часа 25 минут.
Вторая часть колонн военнопленных прошла от площади Маяковского по улицам: Большая Садовая, Садово-Кудринская, Новинский бульвар, Смоленский бульвар, Зубовская площадь, Крымская площадь. Большая Калужская улица, станция Канатчиково Окружной железной дороги. По этому маршруту прошло 15 600 военнопленных, и движение колонн продолжалось 4 часа 20 минут. Так гласит официальный рапорт того дня – 17 июля 1944 года.
Движение началось ровно в 11 часов утра, а к 19 часам все 25 эшелонов военнопленных были погружены в вагоны и отправлены к местам назначения.
Из общего количества проконвоированных через город 57.600 военнопленных, говорится далее в рапорте, 4 человека были направлены в санлетучку ввиду ослабления.
– Поделили нас на офицеров и солдат, – продолжает Генрих. – Вывели за ворота. Тут я и обратил внимание на стадион – я сам до войны в футбол неплохо играл. Так что интересно было, хоть и мало что видно было за деревьями.
Охраняли нас сильно – наверное, русские боялись, что мы что-нибудь сотворим. Красноармейцы были с примкнутыми штыками, довольно много их нас сопровождало. А перед воротами ещё были кавалеристы с саблями наголо. Позади них – ещё солдаты на мотоциклах с колясками. В колясках были пулеметчики. Да только всё это ни к чему было – не слыхал я даже разговоров, чтобы что-то организовать. Все и так достаточно подавлены были, голодны, хоть с утра снова хорошо накормили. Да и что ты сделаешь в глубине вражеской страны? Это ж потом мы только увидели, что русские люди к нам, пленным, часто без всякой враждебности относились…
Конвоировали немцев бойцы конвойного полка 1-й мотострелковой дивизии НКВД. Каждый конный конвоир был вооружён винтовкой и шашкой.
Судя по всему, советские власти опасались инцидентов не столько со стороны пленным, сколько по отношению к ним – со стороны населения. Потому, по предложению Л. П. Берии, и колонн было организовано две, а не одна, как первоначально планировалось.
– Гражданские русские стояли вдоль дороги, в основном, женщины и дети. Мальчишки бежали за нами, что-то кричали, смеялись. А взрослые в основном молча стояли, смотрели. Одна женщина, правда, потом, позже уже выбежала, плеваться начала, что-то кинула. Но её успокоили. Потом наших генералов подвели. Я в передней «коробке» шел, так что видел. Даже не думал, что их так много пленили. Мы ж ничего не знали про подлинные размеры разгрома…
– Ну, генералы-то чистыми были, понятное дело. С орденами даже, со знаками различия. На нашем загаженном и завшивленном фоне – очень хорошо смотрелись…
Выглядели мы действительно неважно. Небритые, немытые, кто-то в подштанниках, кто-то босиком, кто-то без мундира. У меня, слава богу, остались мои разбитые фетровые сапоги – они никого из красноармейцев не заинтересовали, а те товарищи, которые шли босиком или в одних портянках, страдали довольно сильно.
Ну… плохо это, конечно, было. Унизительно. Как люди по краям дороги на нас смотрели, наслаждались! Хотя за годы после войны я вполне начал понимать русских – мы ведь вам столько принесли горя и несчастий, что даже странно, как к нам ещё по-человечески относились.
Но самое унизительное, что туалетов не было предусмотрено. А ни остановиться, ни в сторону отойти, естественно, нельзя. Вот многие товарищи и справляли нужду прямо на ходу. А люди по сторонам смотрели на такое и кричали: «Германски никс культура!». Смеялись, пальцами указывали. Хотя многие и сочувствовали. Я сам видел женщин, которые смотрели на нас со слезами на глазах. Но были и такие, кто пытался подбежать, ударить. Таких русские солдаты отгоняли.
Ну, так и прошли до вокзала. А там нас погрузили в вагоны и повезли по лагерям. Я на Урал попал, мы там немецкое оборудование, вывезенное по репарациям, устанавливали. Но это уже другая история, долгая. Я домой только в 1949 году вернулся…
– Нет, в Россию я уж больше, видимо, не приеду, – после долгого раздумья говорит Генрих. – Возраст уже не тот. Просто хотелось ещё раз повидать места, где прошла моя молодость. Всё же почти десять лет, так или иначе, я провел в России – с июня 41-го по декабрь 49-го…
Да и Россия, люди ваши понравились. Есть в вас, русских, что-то, что… Что-то от древнего человечества. Может, вы действительно немножко дикари… которые летают в космос. У вас души неприглаженные. Вы бываете беспричинно злыми, но и беспримерно добрыми. У европейца очень многое в центре собрано, потому он устойчивый, последовательный. А у русских серёдки нет: либо – либо. Может быть, это нас, немцев, к вам и притягивает…
Одно жаль: не так я с вами встретился тогда, в юности моей. И словно огромный чёрный паук лежал на ней, на всей моей молодости. Война. И очень хочется мне теперь что-то сделать, чтобы он исчез…
(Из книги В. Хенса и А. Пересвета
«По другую сторону войны»)